Голос Арутама в непрерывной форме проявлен во всех вещах в джунглях. Днём и ночью его шепот протекает среди стволов, листьев, свежего ветра, перьев и шкур. Меняется лишь его тон, словно похвала небесам и времени, наслаждающийся своим священным присутствием. Несмотря на то, что вся эта последняя истина проявлена в кричащих песнях, тень завлекает наше внимание до тех пор, как однажды, в полном заблуждении, мы не спросим себя кто мы. Среди света золота и серебра время рассеивается, расстраченное в страстных желаниях, в которых мы никогда не нуждались.
Как смог бы я понять Великую Тайну, если он сам не "говорил" бы мне? Мои предки учили меня, что его голос проявлен во всем. Что если я найду равновесие посредством адекватных действий, то в это чудесное и неповторимое мгновение смогу следовать его очарованию в то место, где он опьяняет себя своим собственным счастьем, самопроизводящимся и естественно рождающимся. Искать в декорированной жестокости, что загрязняет листья, ранит человека уверенными саблями, направленными незнакомцами.
Твой голос, Арутам, поет во всем. Пустой от контекста, отвлекающего человека от своего Духа, и погруженный во внутреннюю тишину, где нет времени и места для мысли. Невозможно нарисовать воспоминание, болезненно сохраняющееся, что пило бы сияние Жизни. Я вдыхаю этот мир, который Табак очень хорошо чувствует в то время, как смачивает мою руку. Без воздуха, а только лишь его содрогающуюся глубину, Арутам, ты кричишь из сути моих костей, из сердца, что сотрясает горы, небо и землю.
(Арутам) Твоя песня будет продолжаться в счастливой вечности, что настроило ее и настраивает сейчас. И хотя она всегда проявляется уникальной формой, любит себя и зачаровывает сама себя, но продолжает быть в таинственных чертах, прорисованных в джунглях, в их листьях, ветвях и бесконечных свистах серебра; в кожи анаконды, что содрогается и заставляет землю бормотать. Ропот, убаюкивающий воды черной лагуны, дышит среди перьев, проникая в сову и то воспоминание, что Увишин хранит для своих.
Однажды, много лет назад, я осознал, что мой ум блуждает в мыслях. Было некое драматически темное творение, желавшее существовать и определять свою реальность в то время, как она естественным образом рассеивалась. Эта лающая, словно голодный и раненый пес, агония создавала столько шума, который занял пространство в захваченном времени. Потерянный от производимого эффекта и страха, жизнь протекала в темной тенденции, которая слишком много говорила о причинах, гордости, оправданиях и стенаниях.
Сердцем я буду смотреть на подобных мне. Таким, что позволяет мне чувствовать, не сжимая мои ощущения, нанося при этом раны. Сегодня я знаю, что нет боли, которую стоит хранить, нет радости, что будет длиться так долго, что стоило бы забыть, откуда я был рожден. Сердце, которое смотрит через мои глаза буревестника, наслаждается, плывя в небесах и в покое колыбельной моря. Эта безмятежность смотрит на мне подобных и вновь находит внимание того же сияющего кристалла.
Я не оставлю места, где расположится воспоминание, желающее изрисовать этот горизонт, что живет только сегодня. Я знаю, что мыслящее настоящее нуждается в месте и времени, чтобы верить и объяснять само себя. И я знаю, что нет большой боли, чем забыть и потерять ласку счастья, подарившей нам жизнь из сверкающих глубин вечности.
Нет больше страшным местам, я не приму приглашение улыбающейся тени, что украла мою семью и подчинила ее к себе на службу, оставляя немного человеческих следов, чтобы производила она своих потомков, которые были бы медленно ранены, чтобы в итоге стонать в последней версии медленного упадка.
Шорох зловонного воздуха описывает жизнь без смысла, что ищет решения жестоким и уникальным способом с механической и наточенной точностью паука, задыхающегося от собственного больного дыхания. Заразная вонь, нарушающая гармонию чувства Арутама, в ослабленных из-за их ран существах. Существа, шатающиеся от того, что вновь попали в заключение без выхода, где ни одна часть их существа не понимает, что происходит. Там повсюду слышится роковая поэзия, напевающая то, как вечность оставила нас в забытье в своей собственной небрежности.
Эти зубы тени, что не сияют и не остры, они с проеденными дырами портятся при уксусе тех, кто отдается им в невинном доверии. Я буду защищать своих, маленьких и тех, в ком еще сила воли способна увеличиваться. Я буду петь секрет белого света утра, раскрывающегося среди свиста голубого, красного, желтого и изумрудного цветов перьев тукана. Я буду делать это с чувством моим предков в церемонии, принимая Натем (айяуаска), коронуя пробуждение анаконды золотистым светом Табака. И разливая самые прекрасные капли восторга, что возвращается, вечно рождается и кричит через наших детей.
Жуткие объятия Анаконды содрогают землю и искажают болезненные объятия тени. Я вдыхаю пепел старых сгнивших листьев, чья вонь все еще дымится старостью, замедляющейся влажной грязью. В эти дни свет Духа все еще загрязнен, а заблуждение – это медленная пытка, создающая более глубокий и точный ущерб.
Мерцающее сердце звезд, ты поешь в нотах кристалла моего «Туманка», проявляешь радугу в отражении небес. И я знаю, что это лишь капля Табака на твоей влажной коже: «Кинтья Панки».
